С гулом, грохотом, подпрыгивая на неровном асфальте заводского двора.
«Ломовики в грубых тяжелых сапогах выкатывали с глухим стуком бочки из складов на Принс–стрит и загружали их в фургон пивоварни. В фургон пивоварни загружались бочки, с глухим стуком выкатываемые ломовиками в грубых тяжелых сапогах из складов на Принс–стрит.»[16]
Естественно, что Джеймс Джойс, «Улисс».
Хотя в памяти у меня засел иной перевод, еще из журнала «Интернациональная литература», чуть ли не за 1935 год, в котором «Грузчики в кованных ботинках катили глухогрохотные бочки со складов пивоварни. Со складов пивоварни катили глухогрохотные бочки грузчики в кованных ботинках.»[17]
Он — в соседней консервной банке, университетская библиотека. Какое–то угловое, пропыленное помещение, заполненное старыми журналами. Я в ней тоже — на отработке. Пахнет лучше, чем на заводе, хотя от пыли слезятся глаза.
Надо разбирать фонды.
Старые журналы. Очень старые журналы.
СОВСЕМ СТАРЫЕ ЖУРНАЛЫ.
Чуть ли не пушкинской поры.
Вместо этого я читаю.
Уже упомянутый номер «Интернациональной литературы» с Джойсом.
На журнале целая куча пожелтевших нашлепок, на одной надпись: спецхран.
Если бы бочки с бычьей кровью тогда сорвались с места и покатились, то они раздавили бы меня и размазали по асфальту.
Потом бы пришли грузчики в кованных ботинках и стали эти бочки собирать обратно.
Они бы ругались, наступая на мои окровавленные останки, кто–нибудь, вполне вероятно, вызвал бы «скорую».
А может, и не вызвал.
Просто счистили бы мои останки с ботинок. Собрали бочки, закрепили бы прочнее и ушли восвояси.
А меня бы отправили в спецхран, где куча пожелтевших, старых журналов, пыльно и слезятся глаза.
Интересно, что лучше? Быть журналом в спецхране или содержимым немаркированной консервной банки?
На самом деле, милее всего оставаться самим собой, так что я отбрасываю и эту банку, а сам иду дальше.
Занятия вуайеризмом не из самых легких.
Но мне лень возвращаться, лучше пройти склад до конца, там, скорее всего, тоже есть дверь.
ВХОД/ВЫХОД.
ENTRANCE/EXIT.
Выход уже виден, на двери большой, ржавый замок — ей явно давно не пользовались.
Ключа нет, но по замку можно просто сильно стукнуть и тогда он отпадет. Лишь бы найти, чем.
Например, ломиком, но где его взять?
Машинально поднимаю из очередного полупустого ящика очередную банку и так же машинально вскрываю.
Полутемный подъезд давно уже запамятованного дома.
Стою у окна, за ним — темно и зима.
Я не один, она в расстегнутом зимнем пальто и в задранном свитере.
Терзаю ее груди, она млеет и прислушивается — вдруг раздадутся шаги и кто–то из жильцов начнет спускаться по лестнице.
Или подниматься.
И сгонит нас, вытурит в ночь, в снег и мороз.
У нее маленькие, твердые сосочки, а на левой груди — родинка.
Она учится на класс младше меня, она пристала ко мне, как репей, у нее пухлые, вечно обветренные губы и я напрочь забыл, как ее зовут.
— Как тебя зовут? — хочется спросить мне, но не получается.
У МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕТ РТА!
Она целовала меня и куснула в губы, и они вдруг — срослись.
Какая–то странная банка, в нее хочется вглядеться попристальнее, но я боюсь.
— Правильно! — говорит она. — Лучше не трогай!
Я отстраняюсь, она опускает свитер и застегивает пальто.
На все пуговицы.
То ли три, то ли четыре.
— Ты меня проводишь?
Сверху раздаются шаги и громкий собачий лай.
Мужичина в полушубке ведет на выгул рвущуюся с поводка мощную черную овчарку.
Та скалит зубы, они большие и острые.
Мы вдавливаемся в стену и вдруг исчезаем в ней, нас не видно, нас просто больше нет.
Во всех этих банках то, чего давно уже больше нет.
И те, кого нет.
Я сбиваю замок, не ломиком, просто рукой — один раз тихонечко ударил по дужкам и он вдруг открылся.
На улице свежо, но не холодно.
Никакого снега, черные, безлистные тополя и низкое, серое небо.
Район знакомый, сейчас надо свернуть налево, потом прямо вниз, там будет автобусная остановка.
Я достаю из кармана консервный ключ и выбрасываю его в урну, навряд ли он мне еще понадобится.
Прямо на углу, возле залитой светом витрины ювелирного магазина, стоят рядком несколько старых, ржавых, некрашеных бочек.
Они запаяны, но я все равно чувствую этот тошнотворный, густой, смрадный запах.
— С чем они? — интересуется дама без лица и в огромной, несуразной шляпе.
— С бычьей кровью! — уверенно отвечаю я, ускоряя шаги: уже поздно и мне давно пора выгуливать своего далматина.
Дама смеется, а мне вдруг хочется задать ей дурацкий вопрос — была ли у нее когда–нибудь родинка чуть ниже соска на левой груди, но я прекрасно понимаю, что она мне уже не ответит.
Остается одно: еще раз пристально вглядеться вслед ее широкополой, бессмысленной шляпе, пока трамвай, в котором я ее однажды встретил, все еще громыхает по рельсам внутри двухсотграммовой консервной банки, такой, в которых некогда продавали либо сайру, бланшированную в масле, либо морскую капусту.
Да может, и сейчас продают.
20. Про знакомство с отцом Дениса и про белый кубинский ром
Вчера весь вечер я торчал в интернете и предавался любимому развлечению — пытался искать следы.
Свои, чужие, свежие, старые, очень старые…
Со своими было легче, с чужими — сложнее.
По крайней мере, с теми, которые я попытался найти.
Я искал следы отца Дениса. Взял и набрал в поисковой строке:
СЕРГЕЙ БОРИСОВ.
«Яндекс» выдал:
страниц 110994, сайтов — не менее 1053.
Только вот все это было не то!
Там обретался челябинский поэт Сергей Борисов, был политолог Сергей Борисов из Нижнего Новгорода, существовал так же некий тинэйджер Сергей Борисов, сразу вслед за которым шел Сергей Борисов, президент Общероссийской общественной организации малого и среднего предпринимательства «ОПОРА России», за которым следовал другой Сергей Борисов, уже президент Российского топливного союза, только вот нужного мне Сергея Борисова не было.
Да его и не могло быть в world wide web: когда он погиб, то интернет был еще круто засекреченной американской компьютерной сетью и назывался по–другому, а до изобретения каким–то швейцарцем языка html оставалось больше десяти лет.
Но меньше пятнадцати!
А ведь если ты умер до эпохи интернета, то надо обладать определенной общественной значимостью, чтобы кто–то о тебе вспомнил и отвел место в сети.
Между прочим, один мой очень близкий приятель какое–то время носился с идеей виртуального всемирного кладбища, но потом переключился на другие, менее альтруистичные проекты.
Хотя это так — несущественная ремарка, если что и интересует в этой книге меня больше всего, то это:
а) каким образом я умудрился прожить полвека?
И
б) чего это ради я стал таким, каким я стал?
И роль отца Дениса во всем этом просто кармическая.
Хотя бы потому, что Денис — мой приемный сын, соответственно, его мать, Наталья, моя жена и одновременно мать моей дочери, Анны. А отец Дениса был моим другом. Какое–то время, лет пять. С 1972 года и по 1977. В 1978-ом он погиб, если что и надо еще добавить, так то, что он был поэтом, причем, хорошим, и что Наталье удалось в 1986 году издать маленькую книжицу его стихов.
Наверное, это частично та информация, которую можно было бы разместить о нем в интернете, в каком–нибудь мартирологе забытых, но достойных поэтов. И если кто–нибудь когда–нибудь задастся такой целью, то смело может обращаться ко мне.
Все остальное — это уже детали моей частной жизни.
А ведь меморуинги посвящены именно ей,
ПОЛУДЕННЫЕ ПЕСНИ ТРИТОНОВ, или
ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ ЧАСТНОГО ЛИЦА.
А в любой частной жизни есть своя мифология, которой — как и положено — свойственно определенное количество лакун, невнятных белых пятен, скрытых за красивыми определениями то ли патины, то ли тумана времени, хотя может, это проще назвать склерозом.
Так, я АБСОЛЮТНО не помню, как мы с Сергеем познакомились.
Могу сказать, когда это было — в сентябре 1972, в самом начале.
Или вообще — в конце августа, когда я вернулся из своего т. н. «хиппового паломничества»?
Дыра, прорезанная в голове, через которую свищет дурной, склеротичный ветер.
Так же я АБСОЛЮТНО не помню, КТО нас познакомил.
Явно, что не Наталья, хотя у них тогда с Сергеем уже был роман. Но ее — как она убеждала меня вчера вечером — тогда не было в городе, была у родителей: целая ночь езды на поезде. Наверное, все происходило по следующей схеме — еще летом Наталья познакомила Сергея с кем–то из нашей компании, кто не поперся с нами в уже упомянутое «паломничество». Потом она уехала, а он продолжал тусоваться со всей этой братией. Потом мы с Тортиллой приехали и через пару дней я потащился к кому–нибудь на флэт. То есть, хату. Интеллигентно говоря, на квартиру. Побухать. То бишь, посидеть и попить вволю вина. Послушать музыку и поговорить на всяческие завлекательные темы. Наверное. Может быть.
